Матренин двор 3 глава краткое содержание. Солженицын «Матренин двор» – полный текст. Жизнь в избе Матрены
Даже краткое содержание рассказа «Матренин двор», написанного А.Солженицыным в 1963 году, способно дать читателю представление о патриархальной жизни русской деревенской глубинки.
Краткое содержание «Матренин двор» (введение)
По пути из Москвы, на 184 километре по Муромской и Казанской ветке даже через полгода после описанных событий поезда поневоле замедляли ход. По причине, известной только рассказчику и машинистам.
Краткое содержание «Матренин двор» (ч.1)
Рассказчик, вернувшись из Азии в 1956 году, после долгого отсутствия (воевал, но не сразу вернулся с войны, получил 10 лет лагерей), устроился работать в поселковую школу российской глубинки учителем математики. Не желая жить в поселковом бараке "Торфопродукта", он искал угол в сельском доме. В деревне Тальново квартиранта привели к Матрене Васильевне Григорьевой, одинокой женщине лет шестидесяти.
Изба Матрены была старая и добротная, построенная для большой семьи. Просторное помещение было темноватым, у окна в горшках и кадках безмолвно "толпились" фикусы - любимцы хозяйки. В доме еще жили колченогая кошка, мыши, а в крошечной кухоньке - тараканы.
Матрена Васильевна хворала, но инвалидности не давали, а пенсии не получала она, не имея отношения к рабочему классу. В колхозе работала за трудодни, то есть денег не было.
Питалась сама Матрена и кормила Игнатича - учителя-постояльца - скудно: мелким картофелем и кашей из самой дешевой крупы. Топливо селяне вынуждены были воровать у треста, за что их могли посадить. Хоть в округе и добывали торф, но местным жителям продавать не полагалось.
Нелегкая жизнь Матрены состояла из разных дел: сбор торфа и сухих пеньков, а также брусники на болотах, беготня по конторам за справками для пенсии, добыча тайком сена для козы, а также родственники и соседки. Но в эту зиму жизнь немного наладилась - отпустила болезнь, и стали платить ей за квартиранта и крошечную пенсию. Она была счастлива, что смогла заказать новые валенки, перешить в пальто старую железнодорожную шинель и купить новую телогрейку.
Краткое содержание «Матренин двор» (ч.2)
Однажды учитель застал в избе черного бородатого старика - Фаддея Григорьева, что пришел просить за сына-двоечника. Оказалось, что за Фаддея Матрена должна была выйти замуж, но его забрали на войну, и три года от него не было вестей. К ней посватался Ефим, его младший брат (после смерти матери рук в семье не хватало), и она пошла за него замуж в избу, построенную их отцом, где и жила по сей день.
Фаддей, вернувшись из плена, не изрубил их только потому, что пожалел брата. Он женился, выбрав тоже Матрену, срубил новую избу, где и теперь жил с женой и шестью детьми. Та, другая Матрена, часто после побоев прибегала жаловаться на жадность и жестокость мужа.
У Матрены Васильевны своих детей не было, шестерых новорожденных до войны схоронила. Ефима забрали на войну, и он пропал без вести.
Тогда попросила Матрена у своей тезки ребеночка на воспитание. Воспитала, как родную, девочку Киру, которую удачно выдала замуж - за молодого машиниста в соседнюю деревню, откуда иногда ей присылали помощь. Часто болея, женщина решила часть избы завещать Кире, хотя на нее рассчитывали три Матренины сестры.
Кира попросила свое наследство, чтобы со временем построить дом. Старик Фаддей потребовал отдать избу при жизни Матрены, хотя ей до смерти было жаль ломать дом, в котором прожила сорок лет.
Он собрал родственников, чтобы разобрать горницу, а потом еще раз собрать, избу он еще парнем на пару с отцом строил для себя и первой Матрены. Пока стучали топоры мужчин, женщины готовили самогон и закуску.
При перевозке избы на застряли сани с досками. Под колесами паровоза погибли три человека, в том числе и Матрена.
Краткое содержание «Матренин двор» (ч.3)
На деревенских похоронах отпевание было больше похоже на сведение счетов. Сестры Матрены, причитая над гробом, излагали свои мысли - отстаивали права на ее наследство, а родственницы покойного мужа не соглашались. Ненасытный Фаддей правдами-неправдами затащил-таки бревна подаренной горницы к себе во двор: терять добро было неприлично и стыдно.
Слушая отзывы односельчан о Матрене, учитель понял, что она не вписывалась в обычные рамки крестьянских представлений о счастье: не держала поросенка, не стремилась обзавестись добром и нарядами, скрывающими под своим блеском все пороки и уродство души. Горе от потери детей и мужа не сделало ее злой и бессердечной: она по-прежнему помогала всем бесплатно и радовалась всему хорошему, что встречалось ей в жизни. А нажила-то всего фикусы, колченогую кошку и грязно-белую козу. Все, кто жили рядом, не понимали, что она-то и есть истинная праведница, без которой не стоять ни деревне, ни городу, ни земле нашей.
В своем рассказе Солженицын ("Матренин двор") краткое содержание не включает этот эпизод, пишет, что Матрена верила неистово, скорее была язычницей. Но оказалось, что в жизни своей она ни на йоту не отступала от правил христианской морали и нравственности.
(фрагменты рассказа)
Дом Матрены стоял тут же, неподалеку, с четырьмя оконцами в ряд на холодную некрасную
сторону, крытый щепою, на два ската и с украшенным под теремок чердачным окошком. Дом не
низкий -- восемнадцать венцов. Однако изгнивала щепа, посерели от старости бревна сруба и
ворота, когда-то могучие, и проредилась их обвершка.
Калитка была на запоре, но проводница моя не стала стучать, а просунула руку под низом и
отвернула завертку - нехитрую затею против скота и чужого человека. Дворик не был крыт, но в
доме многое было под одной связью. За входной дверью внутренние ступеньки поднимались на
просторные мосты, высоко осененные крышей. Налево еще ступеньки вели вверх в горницу –
отдельный сруб без печи, и ступеньки вниз, в подклеть. А направо шла сама изба, с чердаком и
подпольем.
Строено было давно и добротно, на большую семью, а жила теперь одинокая женщина лет
шестидесяти.
Когда я вошел в избу, она лежала на русской печи, тут же, у входа, накрытая неопределенным
темным тряпьем, таким бесценным в жизни рабочего человека.
Просторная изба и особенно лучшая приоконная ее часть была уставлена по табуреткам и
лавкам - горшками и кадками с фикусами. Они заполнили одиночество хозяйки безмолвной, но
живой толпой. Они разрослись привольно, забирая небогатый свет северной стороны. В остатке
света и к тому же за трубой кругловатое лицо хозяйки показалось мне желтым, больным. И по
глазам ее замутненным можно было видеть, что болезнь измотала ее.
Разговаривая со мной, она так и лежала на печи ничком, без подушки, головой к двери, а я стоял
внизу. Она не проявила радости заполучить квартиранта, жаловалась на черный недуг, из приступа
которого выходила сейчас: недуг налетал на нее не каждый месяц, но, налетев, - ...держит два"-дни
и три"-дни, так что ни встать, ни подать я вам не приспею. А избу бы не жалко, живите.
И она перечисляла мне других хозяек, у кого будет мне покойней и угожей и слала обойти их.
Но я уже видел, что жребий мой был – поселиться в этой темноватой избе с тусклым зеркалом, в
которое совсем нельзя было смотреться, с двумя яркими рублевыми плакатами о книжной
торговле и об урожае, повешенными на стене для красоты. Здесь было мне тем хорошо, что по
бедности Матрена не держала радио, а по одиночеству не с кем было ей разговаривать.
.......................
Может, кому из деревни, кто побогаче, изба Матрены и не казалась доброжилой, нам же с ней в
ту осень и зиму вполне была хороша: от дождей она еще не протекала и ветрами студеными
выдувало из нее печное грево не сразу, лишь под утро, особенно тогда, когда дул ветер с
прохудившейся стороны.
Кроме Матрены и меня, жили в избе еще - кошка, мыши и тараканы.
........................
Десять лет она воспитывала ее (Киру, приемную дочь) здесь как родную, вместо своих
невыстоявших. И незадолго до меня выдала за молодого машиниста в Черусти.
Только оттуда ей теперь и помощь сочилась: иногда сахарку, когда поросенка зарежут - сальца.
Страдая от недугов и чая недалекую смерть, тогда же объявила Матрена свою волю: отдельный
сруб горницы, расположенный под общей связью с избою, после смерти ее отдать в наследство
Кире. О самой избе она ничего не сказала. Еще три сестры ее метили получить эту избу.
Так в тот вечер открылась мне Матрена сполна. И, как это бывает, связь и смысл ее жизни, едва
став мне видимыми, - в тех же днях пришли и в движение. Из Черустей приехала Кира,
забеспокоился старик Фаддей: в Черустях, чтобы получить и удержать участок земли, надо было
молодым поставить какое-нибудь строение. Шла для этого вполне Матренина горница. А другого
нечего было и поставить, неоткуда лесу взять. И не так сама Кира, и не так муж ее, как за них
старый Фаддей загорелся захватить этот участок в Черустях.
И вот он зачастил к нам, пришел раз, еще раз, наставительно говорил с Матреной и требовал,
чтоб она отдала горницу теперь же, при жизни.
....................
Не спала Матрена две ночи. Нелегко ей было решиться. Не жалко было саму горницу,
стоявшую без дела, как вообще ни труда, ни добра своего не жалела Матрена никогда. И горница
эта все равно была завещана Кире. Но жутко ей было начать ломать ту крышу, под которой
прожила сорок лет. Даже мне, постояльцу, было больно, что начнут отрывать доски и
выворачивать бревна дома. А для Матрены было это - конец ее жизни всей.
Но те, кто настаивал, знали, что ее дом можно сломать и при жизни.
И Фаддей с сыновьями и зятьями пришли как-то февральским утром и застучали в пять
топоров, завизжали и заскрипели отрываемыми досками. Глаза самого Фаддея деловито
поблескивали. Несмотря на то, что спина его не распрямлялась вся, он ловко лазил и под стропила
и живо суетился внизу, покрикивая на помощников. Эту избу он парнишкою сам и строил когда-то
с отцом; эту горницу для него, старшего сына, и рубили, чтоб он поселился здесь с молодой. А
теперь он яро разбирал ее по ребрышкам, чтоб увезти с чужого двора.
Переметив номерами венцы сруба и доски потолочного настила, горницу с подклетью
разобрали, а избу саму с укороченными мостами отсекли временной тесовой стеночкой. В стенке
они покинули щели, и все показывало, что ломатели -- не строители и не предполагают, чтобы
Матрене еще долго пришлось здесь жить.
.........................
Вынесены и соштабелеваны были бревна перед воротами, зять-машинист уехал в Черусти за
трактором.
Но в тот же день началась метель -- дуе"ль, по-матрениному. Она кутила и кружила двое суток и
замела дорогу непомерными сугробами. Потом, чуть дорогу умяли, прошел грузовик-другой -
внезапно потеплело, в один день разом распустило, стали сырые туманы, журчали ручьи,
прорывшиеся в снегу, и нога в сапоге увязала по все голенище.
Две недели не давалась трактору разломанная горница! Эти две недели Матрена ходила как
потерянная. Оттого особенно ей было тяжело, что пришли три сестры ее, все дружно обругали ее
дурой за то, что горницу отдала, сказали, что видеть ее больше не хотят, - и ушли.
И в те же дни кошка колченогая сбрела со двора -- и пропала. Одно к одному. Еще и это
пришибло Матрену.
Наконец стаявшую дорогу прихватило морозом. Наступил солнечный день, и повеселело на
душе. Матрене что-то доброе приснилось под тот день. С утра узнала она, что я хочу
сфотографировать кого-нибудь за старинным ткацким станом (такие еще стояли в двух избах, на
них ткали грубые половики), - и усмехнулась застенчиво:
Да уж погоди, Игнатич, пару дней, вот горницу, бывает, отправлю -- сложу свой стан, ведь
цел у меня - и снимешь тогда. Ей-богу правда!
.......................
Перед сумерками, возвращаясь из школы, я увидел движение близ нашего дома. Большие новые
тракторные сани были уже нагружены бревнами, но многое еще не поместилось - и семья деда
Фаддея, и приглашенные помогать кончали сбивать еще одни сани, самодельные. Все работали,
как безумные, в том ожесточении, какое бывает у людей, когда пахнет большими деньгами или
ждут большого угощения. Кричали друг на друга, спорили.
Спор шел о том, как везти сани - порознь или вместе. Один сын Фаддея, хромой, и зять-
машинист толковали, что сразу обои сани нельзя, трактор не утянет. Тракторист же,
самоуверенный толстомордый здоровяга, хрипел, что ему видней, что он водитель и повезет сани
вместе. Расчет его был ясен: по уговору машинист платил ему за перевоз горницы, а не за рейсы.
Двух рейсов за ночь - по двадцать пять километров да один раз назад - он никак бы не сделал. А к
утру ему надо было быть с трактором уже в гараже, откуда он увел его тайком для левой.
Старику Фаддею не терпелось сегодня же увезти всю горницу - и он кивнул своим уступить.
Вторые, наспех сколоченные, сани подцепили за крепкими первыми.
Матрена бегала среди мужчин, суетилась и помогала накатывать бревна на сани. Тут заметил я,
что она в моей телогрейке, уже измазала рукава о льдистую грязь бревен, - и с неудовольствием
сказал ей об этом. Телогрейка эта была мне память, она грела меня в тяжелые годы.
Так я в первый раз рассердился на Матрену Васильевну.
Ой-ой-ойиньки, головушка бедная! - озадачилась она. - Ведь я ее бегма подхватила, да и
забыла, что твоя. Прости, Игнатич. - И сняла, повесила сушиться.
Погрузка кончилась, и все, кто работал, человек до десяти мужчин, прогремели мимо моего
стола и нырнули под занавеску в кухоньку. Оттуда глуховато застучали стаканы, иногда звякала
Тяжелый запах самогона докатился до меня. Но пили недолго - темнота заставляла спешить. Стали
выходить. Самодовольный, с жестоким лицом вышел тракторист.
Сопровождать сани до Черустей шли зять-машинист, хромой сын Фаддея и еще племянник
один. Остальные расходились по домам. Фаддей, размахивая палкой, догонял кого-то, спешил что-
то втолковать. Хромой сын задержался у моего стола закурить и вдруг заговорил, как любит он
тетку Матрену, и что женился недавно, и вот сын у него родился только что. Тут ему крикнули, он
ушел. За окном зарычал трактор.
Последней торопливо выскочила из-за перегородки Матрена. Она тревожно качала головой
вслед ушедшим. Надела телогрейку, накинула платок. В дверях сказала мне:
И что было двух не срядить? Один бы трактор занемог – другой подтянул. А теперь чего
будет -- Богу весть!...
И убежала за всеми.
После пьянки, споров и хождения стало особенно тихо в брошенной избе, выстуженной частым
открыванием дверей. За окнами уже совсем стемнело. Я тоже влез в телогрейку и сел за стол.
Трактор стих в отдалении.
Прошел час, другой. И третий. Матрена не возвращалась, но я не удивлялся: проводив сани,
должно быть, ушла к своей Маше.
И еще прошел час. И еще. Не только тьма, но глубокая какая-то тишина опустилась на
деревню. Я не мог тогда понять, отчего тишина -- оттого, оказалось, что за весь вечер ни одного
поезда не прошло по линии в полуверсте от нас. Приемник мой молчал, и я заметил, что очень уж,
как никогда, развозились мыши: все нахальней, все шумней они бегали под обоями, скребли и
попискивали.
Я очнулся. Был первый час ночи, а Матрена не возвращалась.
подтолкнуло меня, что это к нам. И, правда, скоро резкий стук раздался в ворота. Чужой властный
спала, окна не светились, а снег за неделю притаял и тоже не отсвечивал. Я отвернул нижнюю
завертку и впустил. К избе прошли четверо в шинелях. Неприятно это очень, когда ночью
приходят к тебе громко и в шинелях.
При свете огляделся я, однако, что у двоих шинели - железнодорожные.
Старший, толстый, с таким же лицом, как у того тракториста, спросил:
Где хозяйка?
Не знаю.
А трактор с санями из этого двора уезжал?
Из этого.
Они пили тут перед отъездом?
Все четверо щурились, оглядывались в полутьме от настольной лампы. Я так понял, что кого-то
арестовали или хотели арестовать.
Да что случилось?
Отвечайте, что вас спрашивают!
Поехали пьяные?
Они пили тут?
Убил ли кто кого? Или перевозить нельзя было горницы? Очень уж они на меня наседали. Но
одно было ясно: что за самогонщину Матрене могут дать срок.
Я отступил к кухонной дверке и так перегородил ее собою.
Право, не заметил. Не видно было. (Мне и действительно не видно было, только слышно.)
И как бы растерянным жестом я провел рукой, показывая обстановку избы: мирный настольный
свет над книгами и тетрадями; толпу испуганных фикусов; суровую койку отшельника. Никаких
следов разгула.
Они уже и сами с досадой заметили, что никакой попойки здесь не было. И повернули к
выходу, между собой говоря, что, значит, пьянка была не в этой избе, но хорошо бы прихватить,
что была. Я провожал их и допытывался, что же случилось. И только в калитке мне буркнул один:
Разворотило их всех. Не соберешь.
Да это что! Двадцать первый скорый чуть с рельс не сошел, вот было бы.
И они быстро ушли.
Кого - их? Кого - всех? Матрена-то где?
Быстро я вернулся в избу, отвел полог и прошел в кухоньку. Самогонный смрад ударил в меня.
Это было застывшее побоище - сгруженных табуреток и скамьи, пустых лежачих бутылок и одной
неоконченной, стаканов, недоеденной селедки, лука и раскромсанного сала.
Все было мертво. И только тараканы спокойно ползали по полю битвы.
И вдруг скрипнула наша калитка. Я быстро вышел на мосты:
Матрена Васильевна?
В избу, пошатываясь, вошла ее подруга Маша:
Матрена-то... Матрена-то наша, Игнатич...
Я усадил ее, и, мешая со слезами, она рассказала.
На переезде - горка, въезд крутой. Шлагбаума нет. С первыми санями трактор перевалил, а
трос лопнул, и вторые сани, самодельные, на переезде застряли и разваливаться начали - Фаддей
для них лесу хорошего не дал, для вторых саней. Отвезли чуток первые - за вторыми вернулись,
трос ладили - тракторист и сын Фаддея хромой, и туда же, меж трактором и санями, понесло и
Матрену. Что" она там подсобить могла мужикам? Вечно она в мужичьи дела мешалась. И конь
когда-то ее чуть в озеро не сшиб, под прорубь. И зачем на переезд проклятый пошла? - отдала
горницу, и весь ее долг, рассчиталась... Машинист все смотрел, чтобы с Черустей поезд не
нагрянул, его б фонари далеко видать, а с другой стороны, от станции нашей, шли два паровоза
сцепленных - без огней и задом. Почему без огней -- неведомо, а когда паровоз задом идет --
машинисту с тендера сыплет в глаза пылью угольной, смотреть плохо. Налетели - и в мясо тех
троих расплющили, кто между трактором и санями. Трактор изувечили, сани в щепки, рельсы
вздыбили, и паровоза оба набок.
Да как же они не слышали, что паровозы подходят?
Да трактор-то заведенный орет.
А с трупами что?
Не пускают. Оцепили.
А что я про скорый слышал... будто скорый?...
А скорый десятичасовой -- нашу станцию с ходу, и тоже к переезду. Но как паровозы
рухнули - машинисты два уцелели, спрыгнули и побежали назад, и руками махают, на рельсы
ставши - и успели поезд остановить... Племянника тоже бревном покалечило. Прячется сейчас у
Клавки, чтоб не знали, что он на переезде был. А то ведь затягают свидетелем!... Незнайка на печи
лежит, а знайку на веревочке ведут... А муж Киркин - ни царапины. Хотел повеситься, из петли
вынули. Из-за меня, мол, тетя погибла и брат. Сейчас пошел сам, арестовался. Да его теперь не в
тюрьму, его в дом безумный. Ах, Матрена-Матренушка!...
Она не скопила имущества к смерти... Грязно-белая коза, колченогая кошка, фикусы...
Все мы жили рядом с ней и не поняли, что есть она тот самый праведник, без которого, по
пословице, не стоит село.
Ни город.
Ни вся земля наша.
Героиня рассказа - не выдуманный писателем персонаж. Автор пишет о реальном человеке -
Матрене Васильевне Захаровой, у которой он жил в 50-е годы. В книге Натальи Решетовской
«Александр Солженицын и читающая Россия» помещены сделанные Солженицыным фотографии
Матрены Васильевны, ее дома, комнаты, которую снимал писатель.
На сто восемьдесят четвёртом километре от Москвы по ветке, что идёт к Мурому и Казани, ещё с добрых полгода после того все поезда замедляли свой ход почти как бы до ощупи. Пассажиры льнули к стёклам, выходили в тамбур: чинят пути, что ли? из графика вышел?
Нет. Пройдя переезд, поезд опять набирал скорость, пассажиры усаживались.
Только машинисты знали и помнили, отчего это всё.
Летом 1956 года из пыльной горячей пустыни я возвращался наугад – просто в Россию. Ни в одной точке её никто меня не ждал и не звал, потому что я задержался с возвратом годиков на десять. Мне просто хотелось в среднюю полосу – без жары, с лиственным рокотом леса. Мне хотелось затесаться и затеряться в самой нутряной России – если такая где-то была, жила.
За год до того по сю сторону Уральского хребта я мог наняться разве таскать носилки. Даже электриком на порядочное строительство меня бы не взяли. А меня тянуло – учительствовать. Говорили мне знающие люди, что нечего и на билет тратиться, впустую проезжу.
Но что-то начинало уже страгиваться. Когда я поднялся по лестнице Владимирского облоно и спросил, где отдел кадров, то с удивлением увидел, что кадры уже не сидели здесь за чёрной кожаной дверью, а за остеклённой перегородкой, как в аптеке. Всё же я подошёл к окошечку робко, поклонился и попросил:
– Скажите, не нужны ли вам математики? Где-нибудь подальше от железной дороги? Я хочу поселиться там навсегда.
Каждую букву в моих документах перещупали, походили из комнаты в комнату и куда-то звонили. Тоже и для них редкость была – все ведь просятся в город, да покрупней. И вдруг-таки дали мне местечко – Высокое Поле. От одного названия веселела душа.
Название не лгало. На взгорке между ложков, а потом других взгорков, цельно-обомкнутое лесом, с прудом и плотинкой, Высокое Поле было тем самым местом, где не обидно бы и жить и умереть. Там я долго сидел в рощице на пне и думал, что от души бы хотел не нуждаться каждый день завтракать и обедать, только бы остаться здесь и ночами слушать, как ветви шуршат по крыше – когда ниоткуда не слышно радио и всё в мире молчит.
Увы, там не пекли хлеба. Там не торговали ничем съестным. Вся деревня волокла снедь мешками из областного города.
Я вернулся в отдел кадров и взмолился перед окошечком. Сперва и разговаривать со мной не хотели. Потом всё ж походили из комнаты в комнату, позвонили, поскрипели и отпечатали мне в приказе: «Торфопродукт».
Торфопродукт? Ах, Тургенев не знал, что можно по-русски составить такое!
На станции Торфопродукт, состарившемся временном серо-деревянном бараке, висела строгая надпись: «На поезд садиться только со стороны вокзала!» Гвоздём по доскам было доцарапано: «И без билетов». А у кассы с тем же меланхолическим остроумием было навсегда вырезано ножом: «Билетов нет». Точный смысл этих добавлений я оценил позже. В Торфопродукт легко было приехать. Но не уехать.
А и на этом месте стояли прежде и перестояли революцию дремучие, непрохожие леса. Потом их вырубили – торфоразработчики и соседний колхоз. Председатель его, Горшков, свёл под корень изрядно гектаров леса и выгодно сбыл в Одесскую область, на том свой колхоз возвысив, а себе получив Героя Социалистического Труда.
Меж торфяными низинами беспорядочно разбросался посёлок – однообразные, худо штукатуренные бараки тридцатых годов и, с резьбой по фасаду, с остеклёнными верандами, домики пятидесятых. Но внутри этих домиков нельзя было увидеть перегородки, доходящей до потолка, так что не снять мне было комнаты с четырьмя настоящими стенами.
Над посёлком дымила фабричная труба. Туда и сюда сквозь посёлок проложена была узкоколейка, и паровозики, тоже густо дымящие, пронзительно свистя, таскали по ней поезда с бурым торфом, торфяными плитами и брикетами. Без ошибки я мог предположить, что вечером над дверьми клуба будет надрываться радиола, а по улице пображивать пьяные да подпыривать друг друга ножами.
Вот куда завела меня мечта о тихом уголке России. А ведь там, откуда я приехал, мог я жить в глинобитной хатке, глядящей в пустыню. Там дул такой свежий ветер ночами и только звёздный свод распахивался над головой.
Мне не спалось на станционной скамье, и я чуть свет опять побрёл по посёлку. Теперь я увидел крохотный базарец. По рани единственная женщина стояла там, торгуя молоком. Я взял бутылку, стал пить тут же.
Меня поразила её речь. Она не говорила, а напевала умильно, и слова её были те самые, за которыми потянула меня тоска из Азии:
– Пей, пей с душою желадной. Ты, потай, приезжий?
– А вы откуда? – просветлел я.
И узнал, что не всё вокруг торфоразработки, что есть за полотном железной дороги – бугор, а за бугром – деревня, и деревня эта – Тальново, испокон она здесь, ещё когда была барыня-«цыганка» и кругом лес лихой стоял. А дальше целый край идёт деревень: Часлицы, Овинцы, Спудни, Шевертни, Шестимирово – всё поглуше, от железной дороги подале, к озёрам.
Ветром успокоения потянуло на меня от этих названий. Они обещали мне кондовую Россию.
И я попросил мою новую знакомую отвести меня после базара в Тальново и подыскать избу, где бы стать мне квартирантом.
Я оказался квартирантом выгодным: сверх платы сулила школа за меня ещё машину торфа на зиму. По лицу женщины прошли заботы уже не умильные. У самой у неё места не было (они с мужем воспитывали её престарелую мать), оттого она повела меня к одним своим родным и ещё к другим. Но и здесь не нашлось комнаты отдельной, везде было тесно и лопотно.
Так мы дошли до высыхающей подпруженной речушки с мостиком. Милей этого места мне не приглянулось во всей деревне; две-три ивы, избушка перекособоченная, а по пруду плавали утки, и выходили на берег гуси, отряхиваясь.
– Ну, разве что к Матрёне зайдём, – сказала моя проводница, уже уставая от меня. – Только у неё не так уборно, в запущи она живёт, болеет.
Дом Матрёны стоял тут же, неподалеку, с четырьмя оконцами в ряд на холодную некрасную сторону, крытый щепою, на два ската и с украшенным под теремок чердачным окошком. Дом не низкий – восемнадцать венцов. Однако изгнивала щепа, посерели от старости брёвна сруба и ворота, когда-то могучие, и проредилась их обвершка.
Калитка была на запоре, но проводница моя не стала стучать, а просунула руку под низом и отвернула завёртку – нехитрую затею против скота и чужого человека. Дворик не был крыт, но в доме многое было под одной связью. За входной дверью внутренние ступеньки поднимались на просторные мосты , высоко осенённые крышей. Налево ещё ступеньки вели вверх в горницу – отдельный сруб без печи, и ступеньки вниз, в подклеть. А направо шла сама изба, с чердаком и подпольем.
Строено было давно и добротно, на большую семью, а жила теперь одинокая женщина лет шестидесяти.
Когда я вошёл в избу, она лежала на русской печи, тут же, у входа, накрытая неопределённым тёмным тряпьём, таким бесценным в жизни рабочего человека.
Просторная изба, и особенно лучшая приоконная её часть, была уставлена по табуреткам и лавкам – горшками и кадками с фикусами. Они заполнили одиночество хозяйки безмолвной, но живой толпой. Они разрослись привольно, забирая небогатый свет северной стороны. В остатке света, и к тому же за трубой, кругловатое лицо хозяйки показалось мне жёлтым, больным. И по глазам её замутнённым можно было видеть, что болезнь измотала её.
Разговаривая со мной, она так и лежала на печи ничком, без подушки, головой к двери, а я стоял внизу. Она не проявила радости заполучить квартиранта, жаловалась на чёрный недуг, из приступа которого выходила сейчас: недуг налетал на неё не каждый месяц, но, налетев, -
– …держит два-дни и три-дни, так что ни встать, ни подать я вам не приспею. А избу бы не жалко, живите.
И она перечисляла мне других хозяек, у кого будет мне покойней и угожей, и слала обойти их. Но я уже видел, что жребий мой был – поселиться в этой темноватой избе с тусклым зеркалом, в которое совсем нельзя было смотреться, с двумя яркими рублёвыми плакатами о книжной торговле и об урожае, повешенными на стене для красоты. Здесь было мне тем хорошо, что по бедности Матрёна не держала радио, а по одиночеству не с кем было ей разговаривать.
«Матренин двор» Солженицына – рассказ о трагической судьбе открытой, не похожей на своих односельчан женщины Матрены. Опубликован впервые в журнале «Новый мир» в 1963 году.
Рассказ ведется от первого лица. Главный герой становится квартирантом Матрены и рассказывает о ее удивительной судьбе. Первое название рассказа «Не стоит село без праведника» хорошо передавало идею произведения о чистой, бескорыстной душе, но было заменено во избежание проблем с цензурой.
Главные герои
Рассказчик – немолодой мужчина, отбывший строк в тюрьме и желающий тихой, спокойной жизни в русской глубинке. Поселился у Матрены и рассказывает о судьбе героини.
Матрена – одинокая женщина лет шестидесяти. Живет одна в своей избе, часто болеет.
Другие персонажи
Фаддей – бывший возлюбленный Матрены, цепкий, жадный старик.
Сестры Матрены – женщины, ищущие свою выгоду во всем, к Матрене относятся потребительски.
В ста восьмидесяти четырех километрах от Москвы, на дороге к Казани и Мурому пассажиров поезда всегда удивляло серьезное снижение скорости. Люди устремлялись к окнам и говорили о возможном ремонте путей. Проезжая этот участок, поезд снова набирал прежний ход. А причина замедления была известна лишь машинистам да автору.
Глава 1
В 1956 году летом автор возвращался из «пылающей пустыни наугад просто в Россию» . Его возвращение «затянулось годков на десять» , и ему не было ни куда, ни к кому спешить. Повествователь хотел куда-то в русскую глубинку с лесами и полями.
Он мечтал «учительствовать» подальше от городской суеты, и его направили в городок с поэтичным названием Высокое Поле. Там автору не понравилось, и он попросил перенаправление в место с жутким названием «Торфпродукт». По приезду в поселок рассказчик понимает, что сюда «легче приехать, чем потом уехать» .
Кроме хозяйки в избе обитали мыши, тараканы да из жалости подобранная хромая кошка.
Каждое утро хозяйка просыпалась в 5 утра, опасаясь проспать, так как не очень доверяла своим часам, которым шел уже 27 год. Она кормила свою «грязно-белую криворогую козу» и готовила нехитрый завтрак постояльцу.
Как-то от сельских женщин узнала Матрена, что «вышел новый пенсионный закон» . И стала Матрена добиваться пенсии, но было очень трудно получить ее, разные конторы, в которые отправляли женщину, находились в десятках километров друг от друга, и день нужно было потратить, из-за одной подписи.
Люди в поселке жили бедно, не смотря на то, что вокруг Тальново расстилались на сотни километров торфяные болота, торф с них «принадлежал тресту» . Сельским женщинам приходилось мешками натаскивать себе торфу на зиму, прячась от набегов охраны. Земля здесь была песчаной, урожаи давала бедные.
Люди в селе часто звали Матрену на свой огород, и она, бросив свои дела, шла помогать им. Тальновские женщины, едва ли не в очередь выстраивались, чтобы забрать на свой огород Матрену, ведь работала она в удовольствие, радуясь хорошему чужому урожаю.
Раз на полтора месяца хозяйке выпадала очередь кормить пастухов. Обед этот «вгонял Матрену в большой расход» , потому что приходилось покупать ей сахар, консервы, масло. Сама бабушка себе такой роскоши не позволяла даже на праздники, живя только тем, что давал ей убогий огород.
Рассказывала Матрена как-то про коня Волчка, который испугался и «понес сани в озеро» . «Мужики поотскакивали, а она за узду схватила, остановила» . При этом, не смотря на кажущееся бесстрашие, хозяйка боялась пожара и, до дрожи в коленях, поезда.
К зиме Матрене все же насчитали пенсию. Соседки стали завидовать ей. А бабушка наконец-то заказала себе новые валенки, пальто со старой шинели, и спрятала на похороны двести рублей.
Как-то на крещенские вечера к Матрене пришли три ее младшие сестры. Автор был удивлен, ведь раньше не видел их. Подумал, может, они опасались, что Матрена помощи просить будет у них, вот и не приходили.
С получением пенсии, бабушка будто ожила, и работа ей давалась легче, и болезнь беспокоила реже. Только одно событие омрачало настроение бабушки: на Крещение в церкви кто-то забрал ее котелок со святой водой, и осталась она и без воды и без котелка.
Глава 2
Тальновские женщины расспрашивали Матрену об ее постояльце. А она передавала вопросы ему. Автор рассказал хозяйке, лишь то, что был в тюрьме. Сам же не расспрашивал о прошлом старушки, не думал, что есть там что интересное. Знал только, что вышла она замуж и пришла в эту избу хозяйкой. Детей у нее родилось шестеро, но все они умерли. Позже была у нее воспитанница Кира. А муж Матрены не вернулся с войны.
Как-то придя домой, рассказчик увидел старика – Фаддея Мироновича. Он пришел просить за своего сына – Антошку Григорьева. Автор вспоминает, что за этого безумно ленивого и наглого мальчишку, которого переводили из класса в класс только чтобы «не портить статистику успеваемости» , иногда почему-то просила и сама Матрена. После ухода просителя, рассказчик узнал от хозяйки, что это был брат ее пропавшего мужа. В тот же вечер рассказала она, что должна была выйти за него замуж. Будучи девятнадцатилетней девушкой, Матрена любила Фаддея. Но его забрали на войну, где тот пропал без вести. Спустя три года умерла мать Фаддея, дом остался без хозяйки и свататься к девушке пришел младший брат Фаддея – Ефим. Уже не надеясь увидеть любимого, Матрена жарким летом вышла замуж и пошла хозяйкой в этот дом, а зимой «из венгерского плена» вернулся Фаддей. Бросилась ему в ноги Матрена, а он сказал, что «если б то не брат мой родной, порубил бы вас обоих» .
В жены он позже взял «другую Матрену» – девушку с соседнего села, которую выбрал в жены только из-за имени.
Автор вспомнил, как она приходила к хозяйке и часто жаловалась, то муж ее бьет и обижает. Она родила Фаддею шестерых детей. А у Матрены дети рождались и почти сразу умирали. Всему виной «порча», думала она.
Вскоре началась война, и Ефима забрали, откуда он уже не вернулся. Одинокая Матрена взяла у «Второй Матрены» маленькую Киру, и воспитывала ее 10 лет, пока девушка не вышла замуж за машиниста и не уехала. Так как Матрена сильно болела, то рано позаботилась о завещании, в котором присудила отдать воспитаннице часть своей избы – деревянную горницу-пристройку.
В гости приехала Кира и рассказала, что в Черустях (где она живет), чтобы получить землю молодым, необходимо поставить постройку какую-нибудь. Для этой цели очень подходила завещанная Матренина горница. Фаддей начал часто приходить и уговаривать женщину отдать ее сейчас, при жизни. Матрене не жаль было горницы, но страшно было ломать крышу дома. И вот, в холодный февральский день пришел Фаддей с сыновьями и начал отделять горницу, которую когда-то и построил со своим отцом.
Две недели лежала горница возле дома, потому что метель замела все дороги. А Матрена была сама не своя, к тому же пришли три ее сестры и обругали, за то, что позволила отдать горницу. В те же дни, «кошка колченогая сбрела со двора и пропала» , что сильно расстроило хозяйку.
Однажды, возвращаясь с работы, рассказчик увидел, как старик Фаддей пригнал трактор и на двое самодельных саней грузили разобранную горницу. После выпили самогона и в потемках повезли избу в Черусти. Их провожать пошла Матрена, да так и не вернулась. В час ночи автор услышал голоса в деревне. Оказалось, сани вторые, которые из жадности Фаддей прикрепил к первым, застряли на рейсах, рассыпались. В это время шел паровоз, из-за бугра его было не видно, из-за мотора трактора не слышно. Он налетел на сани, погиб один из машинистов, сын Фаддея и Матрена. Глубокой ночью пришла подруга Матрены Маша, рассказала об этом, погоревала, а потом сказала автору, что Матрена завещала ей свою «вязанку», и она ее забрать хочет в память о подруге.
Глава 3
Наутро Матрену собирались хоронить. Рассказчик описывает как, приходили прощаться с ней сестры, плача «на показ» и обвиняя в ее смерти Фаддея и его семью. Только Кира горевала искреннее по погибшей приемной матери, да «Вторая Матрена», жена Фаддея. Самого же старика на поминках не было. Когда перевозили они злосчастную горницу, первые сани с досками да латами так и остались стоять у переезда. И, в то время, когда один сын его погиб, зять под следствием, а дочь Кира чуть не теряет рассудок с горя, он переживал только о том, как доставить сани домой, и упрашивал всех знакомых помочь ему.
После похорон Матрены избу ее «забили до весны» , а автор переселился к «одной из ее золовок» . Женщина часто вспоминала о Матрене, но все с осуждением. И в этих воспоминаниях возник совершенно новый образ женщины, что так разительно отличалась о людей вокруг. Матрена жила с открытым сердцем, всегда помогала другим, ни кому не отказывала в помощи, хоть здоровье ее было слабым.
Свое произведение А. И. Солженицын заканчивает словами: «Все мы жили рядом с ней, и не поняли что она тот самый праведник, без которого, по пословице, не стоит ни село. Ни город. Ни вся земля наша» .
Заключение
Произведение Александра Солженицына повествует о судьбе искренней русской женщины, у которой «грехов было меньше, чем у колченогой кошки». Образ главной героини – это образ того самого праведника, без которого не стоит село. Матрена всю жизнь свою посвящает другим, в ней не капли злобы или фальши. Окружающие пользуются ее добротой, и не осознают, насколько святая и чистая душа у этой женщины.
Так как краткий пересказ «Матренин двор» не передает самобытной авторской речи и атмосферы рассказа, стоит прочитать его полностью.
Тест по рассказу
Рейтинг пересказа
Средняя оценка: 4.5 . Всего получено оценок: 9513.
Летом 1956 года рассказчик (Игнатич) возвращается в Россию. Его отсутствие с начала войны растянулось на десяток лет. Спешить мужчине некуда, да и никто не ждет его. Рассказчик держит путь в русскую глубинку с лесами и полями, где можно обрести уединение и спокойствие. После долгих поисков он устраивается на работу учителем в селе Тальново, которое находится рядом с поселком со странным названием Торфопродукт.
На местном базаре автор знакомится с женщиной, которая находит для него жилье. Вскоре рассказчик поселяется у одинокой женщины почтенного возраста, которую все зовут только по имени – Матрена. Кроме самой хозяйки в обветшалом доме живут мыши, тараканы и хромая кошка.
Каждый день Матрена просыпалась в пять утра и шла кормить козу. Теперь же ей приходилось готовить завтрак квартиранту. Обычно это была картошка с огорода, суп из той же картошки (картонный) или ячневая каша.
Однажды Матрена узнала от соседок, что вышел новый пенсионный закон. Он давал женщине шанс на получение пенсии, которую ей не платили. Матрена захотела во что бы то ни стало решить этот вопрос. Но на деле все обстояло достаточно сложно: конторы, в которых необходимо было побывать, находились в разных сторонах от Тальново. Женщине приходилось проходить каждый день по несколько километров. Часто такие походы оказывались напрасными: то бухгалтера нет на месте, то печать увезли.
В Торфопродукте и окрестных деревнях жили бедно. Поскольку земля в этих местах была песчаной, урожаи оказывались скудными. А торфяные болота вокруг принадлежали тресту. Жителям приходилось тайком запасаться топливом на зиму, прячась от охраны.
Односельчане часто просили Матрену подсобить на огороде. Она никому не отказывала и даже денег не брала. Бросала свои дела и шла помогать. Даже на чужой земле женщина работала с желанием, искренне радовалась хорошему результату.
Примерно один раз в полтора месяца наставала очередь Матрены кормить козьих пастухов. Такой обед обходился ей недешево, поскольку приходилось покупать в сельпо масло, сахар, консервы и другие продукты. Себе Матрена не позволяла такого даже в праздники, а питалась лишь тем, что вырастало на огороде.
Любила хозяйка рассказывать Игнатичу историю про коня Волчка, который однажды понес сани в озеро. Все мужики испугались и отскочили в стороны, а Матрена схватила коня за узду и остановила. Но и у нее были свои страхи. Боялась Матрена пожара и поезда.
Наконец зимой женщина начала получать пенсию, и соседки стали завидовать ей. Матрена смогла заказать себе валенки, пальто со старой шинели и отложить на похороны двести рублей. Женщина словно ожила: работалось ей легче, и болезни беспокоили не так часто. Только одно происшествие омрачило настроение Матрены – на Крещение кто-то унес из церкви ее котелок со святой водой. Пропажа так и не нашлась.
Соседи часто расспрашивали женщину про Игнатича. Матрена передавала квартиранту вопросы односельчан, но сама ничего не выпытывала. Автор лишь сообщил хозяйке, что сидел в тюрьме. Сам в душу к Матрене тоже никогда не лез и о прошлом не расспрашивал.
Один раз Игнатич застал в доме черноволосого старика Фаддея, который пришел просить учителя за своего сына Антона. Плохим поведением и отставанием по предметам подросток был знаменит на всю школу. В восьмом классе он еще не владел дробями и не знал, какие бывают треугольники.
После ухода Фаддея Матрена долго молчала, а затем неожиданно стала откровенничать с квартирантом. Оказалось, что Фаддей – родной брат ее мужа. В молодости Матрена и этот черноволосый старик были влюблены друг в друга, собирались создать семью. Их планы нарушила Первая мировая война. Фаддей ушел на фронт и там пропал без вести. Через три года умерла его мать, изба осталась без хозяйки. Вскоре к Матрене посватался младший брат Фаддея Ефим. Летом сыграли свадьбу, а зимой из венгерского плена неожиданно вернулся Фаддей, которого уже давно считали погибшим. Узнав о случившемся, Фаддей прямо в дверях сказал: «Если б не брат мой родной, я бы вас порубал обоих!»
Чуть позже он женился на девушке из другого села, которую тоже звали Матрена. Односельчанам говорил, что выбрал ее только из-за любимого имени.
Жена Фаддея часто приходила к хозяйке и плакалась, что муж ее обижает, даже бьет. Но у нее с бывшим женихом Матрены было шестеро детей. А вот дети Матрены и Ефима умирали еще в младенчестве, никто не выжил. Женщина была уверена, что эти беды происходят из-за порчи, которую на нее навели.
На Отечественную войну Фаддея уже не взяли, а Ефим с фронта не вернулся. Одинокая женщина взяла на воспитание дочку Фаддея Киру. Повзрослев, девушка быстро вышла замуж за машиниста и уехала в другое село.
Поскольку Матрена часто болела, она рано составила завещание. Из него следовало, что пристройку к избе хозяйка отдает Кире. Дело в том, что воспитаннице нужно было на новом месте узаконить свой участок земли. Для этого достаточно было поставить на своем «клаптике» любую постройку.
Завещанная Матреной пристройка была очень кстати, поэтому Фаддей надумал решить этот вопрос еще при жизни женщины. Он стал часто приходить к Матрене и уговаривать отдать горницу сейчас. Саму пристройку Матрене было не жалко, но страшно не хотелось разрушать крышу избы.
Фаддей таки добился своего. В один холодный зимний день он пришел к Матрене с детьми, чтобы отделить горницу. Две недели разобранная пристройка лежала возле избы, поскольку метель замела все дороги. К Матрене приходили сестры и ругали женщину за ее глупую доброту. В это же время куда-то ушла из дома хромая кошка Матрены.
Однажды Игнатич увидел во дворе Фаддея с людьми, которые грузили на тракторные сани разобранную горницу. В потемках повезли ее в село к Кире. Ушла с ними и Матрена, но долго не возвращалась назад.
За полночь рассказчик услышал разговоры на улице. В дом вошли два человека в шинелях и стали искать здесь следы попойки. Ничего не обнаружив, они ушли, а автор почувствовал, что случилось несчастье.
Его опасения вскоре подтвердила подруга Матрены Маша. Она в слезах рассказала, что сани застряли на рельсах и рассыпались, а в это время шел паровоз и наехал на них. Погибли машинист, сын Фаддея и Матрена.
